Еще в ХIХ столетии, Указом императора Александра II, на Кольском полуострове появилась колония Цып-Наволок, в которой поселились русские, карелы, финны, норвежцы. Приехавшие из разных мест на постоянное жительство в маленькое стойбище, они постепенно сдружились между собой и приспособились говорить на разных языках. Рождение каждого ребенка в Цып-Наволоке отмечали как праздник, с веселым застольем, песнями и танцами. Так было и при Советской власти, когда 6 июня 1932 года, в норвежской семье родилась я, Лилли Йорстад.

Моя мама Милдрид и папа Эмиль были красивой парой. За полтора года до меня у них родился сын Георг, и как старший брат он стал моим защитником, когда мы играли на улице. Семья у нас была музыкальной. Мама играла на гитаре, пела, танцевала. Папа был мастером на все руки. У нас были свои олени и уютный дом. Но счастливая жизнь для нас вскоре закончилась. Папу оговорили, и он был осужден, отбывая срок в лагере. Мама однажды ездила к нему, когда он вместе с другими заключенными трудился на Беломор-Канале. А потом вестей от него не было, потому что он был расстрелян за «антисоветчину» (но тогда мы об этом не знали).

Как родных «врага народа» нас выслали в село Кустариха Мурманской области. А поселились мы в Никольском лесопункте. Километрах в пяти от него было село Порья-губа, где проживали поморы-рокана. Они ловили рыбу и носили прорезиненные комбинезоны – рокана (отсюда и их прозвище). Но вскоре нас опять депортировали. На этот раз – в поселок Умбу. Туда мы перебрались на боте.

Когда началась война, мы жили в Умбе. Это было самое тяжелое время в нашей жизни. У меня от голода отнялись ноги, и Георг возил меня в школу на санках, а до класса нес на закорках и усаживал за парту.

Мама собрала вещи, какие остались от прежней жизни, и пошла по Терскому берегу выменивать их на еду. Ее не было почти 2 месяца. Оказывается, она чуть не замерзла в пути. Одна женщина увидела ее, лежащую на санках и уже заснувшую, и потащила к себе. Истопила баню, выпарила ее и положила на русскую печку, а сама взяла мамины вещи и пошла выменивать. Так, мать этой спасительницы выходила мою маму, которая очень сильно болела, а когда вернулась ее дочь, что ходила менять наши вещи, то она привезла на санках мешок черной муки и 10 кг тюленьего жира. Эти добрые женщины – мать и дочь, отправили мою маму в Умбу на почтовых оленях. Было много слез и радости, когда мы увидели маму. А она взялась за мое лечение, и через 3 месяца я встала на ноги.

Как-то мама меня и Георга послала на пристань, куда за лесом приходили иностранные пароходы, – обменять чекушку водки на какую-нибудь еду. Но нам ничего тогда не дали и прогнали прочь. Мы пошли обратно расстроенные, что мама придет с работы, а у нас пусто, и вдруг я увидела, что с левой стороны дороги, среди щепок и опилок, выглядывает краюшка хлеба. Я подбежала, схватила, а она не вытаскивается, позвала брата, и мы вдвоем руками раскопали большую буханку хлеба. Схватили и бежать. То-то у нас был праздник!

В коммунальном доме на пригорке, где мы жили в войну, было 3 комнаты и общая кухня. И еще был большой сухой подвал. В одной комнате жила баба Маня. У нее под полом хранилась в мешках картошка. Я иногда тайком ползала туда и вытаскивала по 7 картошек: нам с Георгом по 2, маме – 3, чтоб незаметно было. Это в какой-то мере спасало нас от голода. Спасибо бабе Мане.

Помню, мы получили продуктовые карточки и отоварились. А на следующий день нас обокрали. Так тот месяц был для нас самый голодный. Мама, работая конюхом, приносила в кармане две-три пригоршни овса, замачивала и утром перемалывала через мясорубку и пекла лепешки или варила кисель, а иногда жарила и варила кофе из того овса (она очень скучала без кофе).

Жили мы дружно, но постоянно страдали от голода. Помню, у меня была целая наволочка сушеных рыбьих голов от трески, нанизанных на бечевку. Не знаю, сколько лет они у нас валялись. Никто даже не касался моей наволочки – знали, что это только мое лакомство. За годы, пока шла война, я в пыль сточила все косточки и потом долго ощущала на языке вкус моего «деликатеса».

А еще летом мы ловили сачками рыбку маленькую, с палец, потом варили ее и пропускали через мясорубку, и мама делала из этого месива вкусные котлетки.

Когда закончилась война, мне исполнилось 13 лет. Мама вышла замуж и уехала с дядей Петей Горчаковым (так звали отчима) в Лев-губу. А мы с Георгом доучивались в школе, оставаясь в Умбе. Однажды мы заболели оба сразу корью. Георг ходил в магазин за хлебом, так там очередь расступалась, пропуская его, потому что он был весь багровый, как жареная семга, он брал хлеб и бежал домой, а я лежала – ходить не могла. Была слепая и глухая: получилось осложнение после кори, как потом сказал врач. Соседка маме как-то сообщила: «Приезжай, иначе потеряешь детей». Мама приехала из Лев-губы и оставалась с нами, пока мы не поправились.

Потом Георг уехал в Мурманск и поступил в Мореходку на радио-техническое отделение, a меня, когда я закончила 7 классов, мама забрала с собой в Лев-губу. Там они с дядей Петей получили домик. Дядя Петя работал пилоставом, а мама конюхом. С ними мне было хорошо. Ели мы досыта. Дядя Петя летом ловил рыбу, а зимой охотился.

К этому времени у мамы было уже трое детей: Валентин, Эльвина и Рита. И я стала для них няней. Вот, уж, хлопот у меня с ними было! Однажды Валька чуть не утонул. Я услышала его крик, кинулась бежать, упала на бона (бревна такие на воде) и успела схватить его за длинные белые волосы. Я держала его изо всех сил и истошно кричала, а мужики, которые сплавляли бревна, услышали, и один из них прибежал к нам и багром зацепил Вальку за штаны, выбросив его на бона. Помню, как он смеялся: «Горчакова шантрапа играется со смертью. Батька дома добавит». Но дома досталось не Вальке, а мне: «Смотри лучше за детьми».

Как-то дядя Петя принес маме курицу из магазина, так мама взяла и выбросила ее на помойку. Отец ахнул: «Ты что делаешь?», а она: «Та птица, которая весь день в навозе копается, не годится для еды, я привыкла к птице, которая питается лесной пищей – вот это мясо!». Отец прикрикнул: «А в войну что ели?». И тут мама тихо так сказала: «А для меня война – не пример, война – это выживание и ужас».

… Пожаловалась я как-то маме, что ухо болит. Она посоветовала: «Грей ухо у печки». Я послушалась, но смотрю, плохо дело: из уха течет и голова разламывается. На следующий день, когда мама была на конюшне, я написала записку и уехала в Умбу. Там сходила к глазному, и она направила меня в Мурманск: «Беги скорей на пристань, успеешь. Пароход отходит через час». Ну, я и побежала. Успела! А погода совсем испортилась. Ветер усилился, волны хлестали о борт, и я завыла от нестерпимой боли, забившись в угол на палубе. Один мужчина пробегал мимо и пожалел меня: «Ты что тут делаешь? Спускайся вниз, околеешь!». Привел меня в каюту, а там еще три человека. Они меня накормили, напоили, а один из них взял гитару и стал играть. Я так заслушалась, что забыла про боль и уснула. Когда проснулась, рассказала им, кто я и что. Оказывается, это были геологи. Добрые люди, они проявили ко мне внимание и помогли добраться до Мурманска.

Приехала я в Мурманск и думаю, куда идти. Город большой, никого не знаю, дальше Лев-губы и Умбы нигде не была. Потом вспомнила, что Георг здесь в Мореходке учится. Пойду к нему, он поможет. А где его искать – не знаю. Вдруг увидела курсанта в морской форме. Спросить стесняюсь, просто пошла за ним. Он и привел меня к Мореходке. Зашла, а там не пускают. Потом сжалились, позвали Георга. Он удивился: «Что случилось?».

Когда я все ему рассказала, он пошел к командиру, отпросился и повел меня в поликлинику. Там меня приняли и выписали направление в Больничный городок, сказав: «Придешь, тебя осмотрят и скажут, мол, придешь тогда-то, но ты никуда не уходи. Тебя сейчас спасет только время». Так я и сделала. А было это 5 ноября. Наступил вечер. Медработники разошлись по домам. А та врач, которая меня осматривала, увидела меня и говорит: «В чем дело?». Ну, я ей сказала, что отсюда никуда не уйду. Она отвела меня к медсестре, что-то ей наказала и ушла. Сама же Анна Николаевна Досаева (запомнила ее на всю жизнь) на следующий день пришла и долго возилась со мной. У меня температура была 40 с лишним. Стали меня готовить к операции: побрили голову, а ведь у меня косы были до пояса. Анна Николаевна попросила у меня разрешения взять их себе. Я, конечно, с радостью отдала, но очень удивилась такой просьбе, ведь отрезанные волосы все равно бы выбросили. А операцию назначили на 7 ноября. Длилась она почти 3 часа. У меня, оказывается, было воспаление среднего уха, еще бы чуть-чуть и перешло в менингит. Я всю жизнь благодарна Анне Николаевне, что она в такой большой, по советским временам, праздник (День Великой Октябрьской Социалистической революции) пришла ко мне на помощь.

Когда я вернулась домой, то так ослабела, что физической работы не могла выполнять, поэтому мама меня устроила статистом в контору, а уж потом меня перевели в кассиры – выдавать рабочим зарплату.

Я стала ходить в Умбу за деньгами, а это 18-20 км пешком. Вспоминается, как я получила большую сумму и ожидала, пока другая кассирша, с лесопункта № 6, тоже получит деньги. Вышли вместе. По дороге перекусили в столовой. Потом наши дороги расходились, она – в одну сторону, я – в другую. А через 2 дня мама пришла в контору и сказала начальнику: «Увольняй мою девку, она больше у вас не работает». Он спрашивает: «Что случилось?». И мама ему рассказала, что Зою Сорокину (кассиршу, с которой я шла) зарезали. Напали, нанесли ножевые ранения, отняли у нее деньги, закидали ее буреломом и убежали. А она через какое-то время очнулась и выползла. Потом ее подобрали и отвезли в больницу. Но маму больше всего поразило, что грабители, оказывается, ошиблись, не на ту напали. Денег у Зои оказалось совсем мало, она приходила за остатком, а крупная сумма была у меня. Они нас перепутали. Этих преступников вскоре поймали, а Зоя после нападения долго болела и через несколько лет умерла.

Так что не суждено мне было погибнуть от нападения грабителей, как и умереть от жестокого голода и болезней в войну, ведь впереди меня ждала такая долгая жизнь…

Л.Э. Йорстад, бабушка Лилли Йорстад (Белоусовой),

выпускницы Астраханской консерватории 2008 г.