Мои родители – Прасковья Акимовна и Евгений Петрович Комяковы родились и выросли в селе Сасыколи Харабалинского района Астраханской области. Там же, 5 сентября 1935 года, и я появился на свет. А в 1937 г. семья переехала в Астрахань. Своего жилья у нас не было, и мы снимали комнату в деревянном двухэтажном доме на Трусово: нижний этаж служил дровяным складом, а верхний – сдавался квартирантам (коммуналка с удобствами во дворе). Мама была домохозяйкой, а папа устроился мотористом в рыбпорту. Надо сказать, что в своем деле он был настоящим мастером и мог завести даже, казалось бы, безнадежно заглохший судовой мотор. «С Петровичем идти в рейс надежно, он из любой ситуации найдет выход, не подведет команду», – так о нем говорили сослуживцы. Возможно, именно рабочая слава позволила отцу получить бронь во время войны, ведь катера и баркасы должны были плавать бесперебойно, обеспечивая фронт всем необходимым. Моторист на катере замначальника рыбпорта – вот что ему досталось обслуживать, и мы месяцами не видели отца, понимая, как тяжела его ноша, и боясь за его жизнь (особенно в первые военные годы, когда фашисты бомбили стратегические объекты города и нещадно «утюжили» главную улицу России – матушку Волгу). Работал Евгений Петрович Комяков самоотверженно и впоследствии был награжден медалью «За трудовую доблесть в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

Когда началась война, мне не исполнилось и шести лет, но события того времени словно врезались в память. Отчетливо помню, как 22 июня 1941 года мама отпустила меня погулять, но, несмотря на отличную погоду, никого на улице не оказалось, и не с кем было поиграть, и вообще людей не было видно. Сначала я не понял, почему же в воскресенье – и так пустынно, а потом услышал, как взрослые говорили между собой: «Это война». Я не знал, что это такое, но и мне передалось всеобщее чувство страха.

Осень 1941 года запомнилась мне бесконечными очередями за хлебом. Мама будила меня ранним утром, когда было темно, и мы шли к магазину, где собиралось много народа. Стоять приходилось подолгу, и когда я не выдерживал, засыпая на нетвердых ногах, мама брала меня на руки. Ей было нелегко меня держать, учитывая свое «интересное положение». Братик родился 5 января 1942 года, и когда меня спросили, как его назвать, то я сразу же ответил: «Витя» (мне это имя особенно нравилось, хотя я тогда и не знал, что оно означает «победитель»). Конечно, мне, шестилетнему мальчишке, приходилось помогать маме присматривать за малышом и даже ходить за детским питанием на молочную кухню. Бывало и так, что неожиданно объявлялась воздушная тревога (выла сирена), и я мчался домой, рискуя разбить бутылочки с молоком.

Летом 1942 года немцы начали бомбить Астрахань. Сбрасывая бомбы на судоремонтный завод им. Ленина, вражеские самолеты предварительно разворачивались как раз над нашими домами, да так, что от их рёва вылетали стекла из окон и разваливались печные трубы. В это время мы прятались в темном коридоре (наивно полагая, что так мы спасемся от бомбежки), и мама как наседка укрывала Витю и меня грудой одеял. А в августе того же года, когда город стал прифронтовым, она собрала пожитки в сундук, и мы втроем отправились в родное село Сасыколи (отец бессменно оставался на своем трудовом посту). Трудно даже представить, как маме удалось эвакуироваться с грудным ребенком и физически беспомощным мальчишкой, да ещё с тяжелым кованым сундуком, набитым разными вещами, среди которых ценность представляли три женских пальто и три мужских костюма (как оказалось, благодаря этим «тряпкам» мы выжили в самую голодную пору, постепенно обменивая их на продукты). А добирались до Сасыколей на плашкоуте (типа баржи), который буксировался баркасом. Все пассажиры сидели в трюме и тряслись от страха. Но, как говорится, Бог миловал. Залпы мы слышали, и может быть, снаряды предназначались нашему суденышку, но баркас сбавил обороты и еле «чапал», и фашисты промахнулись, сбросив бомбу раньше, чем он прошел в том месте. Наутро мы были уже в Ахтубе (мощный приток Волги) и прибыли на место, высадившись напротив Сасыколей. Там было небольшое поселение. Местные рыбаки наловили судаков, сварили вкусную ушицу и всех щедро накормили.

В Сасыколях жили наши родственники, и мы перебирались от одних к другим, но в основном квартировали у родного брата мамы – Дмитрия Афанасьевича Мамонтова. Своих детей у них не было, и они приютили нас, а еще взяли к себе из неотапливаемого родового дома бабушку Мавру Герасимовну, оставшуюся вдовой после смерти дедушки в январе 1942 года. Она присматривала за Витюшкой, а мама со своей сестрой Лукерьей Акимовной (в замужестве Галкиной), муж которой погиб в начале войны, добывали хоть какое-то пропитание. В поле они искали колоски пшеницы, оставшиеся после уборки, набирая за целый день не более двух горстей зерен. Перемелют и заваривают суп-болтушку. Зимой ходили на озера, пробивали лед и голыми руками доставали корни растений – так называемые «свинушки», из которых, после просушки, делали муку и стряпали лепешки. Мне эти лепешки казались лакомством. Но главное, с помощью чего мы там существовали, был «бартер». Забьет кто-то из сельчан скотину, и мама старается обменять пальто или костюм на кусок мяса. Так вот и спасались.

Какое-то время мы ютились у другой сестры мамы – Матрены Акимовны, семья которой проживала на полустанке, недалеко от железнодорожной станции Чапчачи. С моими двоюродными сестренками Ниной, Тамарой и Люсей мы хорошо ладили, и вместе нам не страшно было, даже когда взрослые, при отдаленном самолетном гуле, заставляли нас прятаться в траншеях, вырытых неподалеку от железной дороги. Конечно, эти окопы были неглубокими, всего по колено, но детям можно было залечь на дно и таким образом стать незаметными с большой высоты. И вот однажды послышалось противное «везууууууу», и мы, четверо босоногих ребятишек, побежали, натыкаясь на верблюжьи колючки, и присели в траншее. Самолет летел низко, и было видно, как немецкий летчик наклонился и стал разглядывать нас. К счастью, это был не бомбардировщик, а разведчик, в нас он не стрелял, но напугал своим видом. А целью его полета была станция Верблюжье, со стороны которой потом послышался гул взрывов.

Зимой 1943, после сокрушительного разгрома немцев под Сталинградом, мы вернулись в Астрахань, причем туда же, на Трусово. А вскоре переехали в центр города, на улицу Урицкого, 15 (ныне дом №19), где, по словам капитана катера, на котором отец являлся мотористом, давно уже пустовала квартира. Правда, в 1944 году вернулся хозяин и подал в суд, чтобы нас выселить. На заседание суда пришли соседи, которые подтвердили, что тот человек никому ничего не сказал, когда бросил жилище, а наша семья исправно вносит квартплату и аккуратно содержит квартиру. Однако судью больше всего тронула «пламенная» речь мамы, которая левой рукой держала двухгодовалого Виктора, а правой – меня, повзрослевшего за это время восьмилетнего подростка. Так мы, на законных основаниях, остались в доме на Урицкого, почитая его как родовой вплоть до смерти родителей (отец скончался 15 октября 1981г., а мама умерла 9 января 1982 г.).

Весной 1944 года астраханцам стали давать землю под огороды. Рыбпорт имел продовольственную базу на реке Бушме, 12-ю километрами выше села Тумак, и мы получили там участок. Все «землевладельцы» в эту пору проживали на брандвахте, в тесных каютах. Помню, как однажды какой-то старик присел, греясь на солнышке, достал ножичек и стал отрезать от куска черного хлеба тонкие ломтики. Тут к нему подбежал Витюша, выжидательно поглядывая, и деду пришлось угостить малыша. А я стоял рядом и молча глотал слюну, надеясь, что маленький ломтик перепадет и мне. Но этого не случилось, хлеба мне не досталось ни крошки. Как же мне было горько. Слезы невольно брызнули из глаз, и чтобы не разреветься, я спрятался за угол и там тихонько всплакнул.

Между прочим, землю под огороды работников рыбпорта вспахивал мой отец. Он устанавливал на тракторе мотор от катера, а потом переставлял его обратно на судно. А чтобы с берега дойти до нашего огорода, нужно было добираться по половодью, примерно с километр до насыпного вала. Мать подсаживала левой рукой Витю, а меня держала правой рукой. Иногда мне воды было по горлышко, и она меня подхватывала, чтобы я не захлебнулся. На огороде быстро вырастали арбузы, и мы съедали их чуть порозовевшими, а из корок мама варила подобие супа. И так по нескольку раз в день. Хлеба мы не ели, его просто не было. Лишь однажды ночью отец привез буханку белого хлеба и кусок сливочного масла. Так это стало событием в нашей кочевой жизни. Правда, мне запомнилось и то, как я пострадал от неожиданного ночного «переедания».

1 сентября 1944 года, почти девятилетним, я пошел первый раз в первый класс. В это время мы жили на огороде, в шалаше, и мама повела меня, через поле, за семь километров, в школу, которая находилась в Нижней Султановке. Школой являлся маленький деревянный домик. В классе в два ряда стояли парты: один ряд предназначался для первоклассников, другой – для второклассников (это в первую смену, а во вторую там же занимались ученики третьего и четвертого классов). Сюда же я ходил осенью 1945 и 1946 годов, когда мы также жили в шалаше и убирали урожай с огорода. А тогда, в 1944-м, учеба в Султановке для меня ограничилась лишь одним днем. Возвращаясь из школы, я почувствовал себя так плохо, что присел в открытом поле и не смог идти дальше. А мама, хотя и не имела часов, поняла, что меня нет слишком долго, и пошла за мной. От высокой температуры я был почти в бессознательном состоянии. Она взяла меня на руки и несла на себе всю эту длинную дорогу. Потом она сказала, что я подхватил малярию. Мы вернулись в Астрахань, и меня спас от этой болезни врач городской поликлиники Шмирль Осипович Эпштейн (до войны он врачевал в Сасыколях, поэтому мама обратилась к нему «по старой памяти»). А в школу меня определили по улице Электрической (ныне Советской милиции). Эту школу (тогда №41) несколько раз переводили из одного здания в другое – то по улице Коммунистической, напротив знаменитой башни (сейчас здесь Губернский техникум), то по улице Челобяна, возле Больших исад (половину здания занимала мужская школа №41, а другую половину – женская школа №5).

9 Мая 1945 года! Я иду в школу (по улице Электрической). А навстречу мне бежит одноклассник и кричит: «Ура! Сегодня мы не учимся. Мы победили! Конец войне!». И я, обрадованный этим известием, направляюсь домой. А на пересечении улиц Свердлова и Желябова (ныне, как и в старину, Адмиралтейская) попадаю в водоворот людей – обнимающихся, плачущих, смеющихся, поющих, пляшущих под гармошку. Стихийный народный праздник Великой Победы – этот необыкновенный День запомнился мне на всю жизнь!

 С.Е. Комяков, заслуженный артист России,

профессор кафедры хорового дирижирования

Астраханской консерватории

Сергей Комяков, 1940 г